– Маму отправят из Берлина в Москву, – тихо сказала Марта. Генрих принес в заднюю комнатку еще две чашки кофе. Пудель ювелира последовал за ним. Собака легла на пол, устроив нос на туфле девушки. Генриху показалось, что пудель вздохнул. Наклонившись, Марта погладила мягкую шерстку. Девушка, устало, улыбнулась:
– Ваш пес тоже ласковый. Аттила, я помню…– Генрих зажег ей сигарету. Он приоткрыл створку окна, выходящего в залитый солнцем, крохотный двор. Над пожарной лестницей вились, щебетали воробьи.
– Отправят в Москву…, – девушка помолчала, – и расстреляют. Мой дед, Горский, то есть Горовиц, теперь враг народа, шпион западных стран. Даже у вас в газетах новости напечатали. Сталин избавляется и от мертвых соперников, – тонкие губы, цвета спелой черешни, дернулись:
– Меня тоже должны расстрелять, как члена семьи изменника родины.
– Вам семнадцать…, – Генрих смотрел на мелкие веснушки, на загорелых щеках, на темные, длинные ресницы. Она сглотнула:
– Это ничего не значит. Уголовный кодекс СССР разрешает применение высшей меры социальной защиты к осужденным, начиная с достижения ими возраста двенадцати лет…, – Генрих, сначала, не понял, что такое высшая мера социальной защиты:
– У нас детей коммунистов отправляют в приюты…, – вспомнил он, – хотя какие коммунисты? Они все уехали, давно, а кто не уехал, сидит в концлагере…, – Марта добавила:
– Маму тоже обвинят в шпионской деятельности…, – голос девушки дрогнул, однако спина осталась прямой, жесткой. Она сидела так, как ее учили в швейцарском пансионе, для принцесс и дочерей миллионеров, не перекрещивая стройных ног. Американский нейлон чулок едва заметно поблескивал, в лучах солнца. Генрих приказал себе не смотреть на круглые колени, прикрытые скромной юбкой.
Он признался Марте, что знаком с ее родственниками:
– Они у вас замечательные. Старший, раввин Горовиц, женился недавно. Его сестра тоже помогает, в борьбе против Гитлера. И младший брат этим занимается…, – Марту надо было довезти до Бремена или Гамбурга. По мнению Генриха, еще лучше было бы проследить, как девушка обустроится в Стокгольме и дождаться ее американских родственников. Генрих напомнил себе:
– Война начнется через три недели. Никто не успеет добраться до Стокгольма. И нам туда не поехать…, – любой визит в нейтральную страну вызывал у СД подозрения. Генрих не мог себе позволить рисковать положением семьи. Он смотрел на упрямый очерк подбородка девушки. Генрих понимал, что не хочет отъезда фрейлейн Марты.
– С ума сошел! – одернул себя Генрих:
– Она не может здесь оставаться, не может возвращаться в Швейцарию. Русские начнут ее искать…, – будто услышав его, Марта заметила: «Мама никогда не скажет, где я, гауптштурмфюрер фон Рабе».
– Не называйте меня так, пожалуйста, – попросил он, – мне подобного обращения на службе…, – Генрих запнулся, – хватает. НКВД как гестапо, фрейлейн Рихтер. Не было еще человека, который бы там не говорил…, – она сжала хрупкие пальцы:
– Мама не скажет, я уверена. Что бы они ни делали. И вы тоже…, – Марта подняла зеленые глаза…, – говорите просто, Марта. Пожалуйста, герр Генрих…, – девушка поняла, что не знает, какая у нее фамилия:
– Рихтер, Янсон, Горская, Горовиц, Воронцова-Вельяминова…, -она не стала говорить Генриху о своем отце:
– Потом, – решила Марта, – когда я пойму, что вообще происходит…, – она старалась не думать, что сегодня утром видела мать в последний раз в жизни.
– Я ее найду, – девушка сжала зубы, – если ради этого придется остаться здесь, я так и сделаю. Начнется война, СССР введет войска, безумие прекратится…,– Марта рассудила, что ей будет легче искать мать, не покидая Европы. Пока ей было только понятно, что Генрих работает на британскую разведку, что они едут на виллу фон Рабе, в Шарлоттенбург, и что бормашина Эмма и граф Теодор тоже помогают в борьбе против Гитлера. Генрих извинился, что передает ее с рук на руки семье:
– У меня деловая встреча, в городе, но мы увидимся вечером. У вас будет гостевая спальня, ванная. Завтра мой отец отвезет вас в магазины. Вам надо купить вещи, одежду…, – у нее не было даже зубной щетки.
– У меня есть деньги, – сообщила девушка, – и я настаиваю…, – она покраснела:
– Простите. Я очень благодарна, герр Генрих, за вашу заботу. Я не знаю имен советских резидентов, здесь…, – торопливо прибавила Марта: «Мама ничего мне не передавала. Она всегда была осторожна…»
– И хорошо, что так…, – Генрих соскочил с подоконника, – но я бы, все равно, не позволил себе спрашивать у вас о подобном, фрейлейн Марта…, – ей хотелось услышать, как Генрих называет ее просто Мартой:
– Ты для него девчонка, – сказала себе девушка, – ровесница его сестры. Ты только школу закончила, а он докторат защитил. Но какой он смелый…, – Марта, исподтишка, смотрела на красивый, четкий профиль.
Открывая для нее дверь, Генрих заметил:
– Я должен перед вами извиниться. Я зимой сказал Эмме, что у вас в мозгу одна извилина, в форме свастики…, – зеленые глаза заблестели:
– Я думала, что вы убийца, – призналась девушка, – а Эмму, про себя, называла бормашиной…, – пудель терся о ноги Марты.
– А она вас пилой…, – Генрих запер комнату:
– Я позвоню домой, на виллу, предупрежу…, – Марта остановилась в коридоре:
– Герр Генрих, а ваши старшие братья, Отто, Максимилиан…, Они тоже борются против Гитлера? – он вдыхал сладкий, тревожный запах жасмина. Девушка стояла совсем рядом. Генрих был не намного выше. На ее виске переливались, мерцали бронзовые волосы:
– Наоборот, – почти сухо сказал фон Рабе, – поэтому, для вашей безопасности, вам надо уехать из Берлина, раньше, чем здесь окажется кто-то из них. Особенно Максимилиан.
От ювелира Генрих позвонил домой. Он знал, что отец, получив сигнал тревоги, волнуется. Фон Рабе откашлялся:
– Папа, у нас гостья. Наша знакомая, из Швейцарии…, – телефоны были надежными, Генрих мог свободно говорить. Он услышал спокойный голос отца:
– Я знаю, о ком ты. Эмму я предупрежу, она подготовит гостевую спальню. Генрих…, – отец помолчал, – она одна?
– Одна…, – услышав гудок в трубке, Генрих повернулся к Марте: «Нас ждут, на вилле».
Шофер высадил их у кованых ворот, с эмблемой террикона, с девизом «Для блага Германии». Генрих велел:
– Отвезете меня в Митте…, – Эмма и отец шли по усыпанной мраморной крошкой дорожке к воротам. Аттилла весело лаял, прыгая по зеленой лужайке. Марта, зажав под мышкой сумочку, засунула руки в карманы жакета. Генрих опустил саквояж:
– Устраивайтесь, пожалуйста. Ни о чем не волнуйтесь, на вилле нет…, – он повел рукой:
– Мы придумаем, как вас отправить в безопасное место, обещаю…, – он быстро пошел к такси. Марта смотрела на прямую спину, в эсэсовском мундире. Вечернее солнце играло рыжими бликами, в каштановых волосах.
Хлопнула дверца машины. Генриху, отчаянно, хотелось не отводить от нее глаз. Подняв перегородку, отделяющую пассажира, он щелкнул зажигалкой. Хрупкая фигурка, в темном костюме, удалялась. Тонкие пальцы девушки сжимали сумочку.
– Я не хочу, чтобы она уезжала…, – Генрих затянулся сигаретой, – не хочу…., – он велел себе думать о встрече с графом фон Штауффенбергом.
Генрих вернулся домой поздно вечером. Они выпили по кружке пива, с картофельным салатом и сосисками, и погуляли по Музейному Острову. Генрих был осторожен, но вскоре понял, что граф тоже задумывается о противостоянии Гитлеру. Они расстались, договорившись поддерживать связь, учитывая новую должность Штауффенберга, в Генеральном Штабе. Открывая парадную дверь виллы, Генрих ощутил, что проголодался.
– Не пообедал, как следует…, -он расстегнул воротник мундира. Тусклый свет огромной люстры бросал отблески на парадный портрет отца, на картину, с изображением фюрера. Внизу было тихо. Генрих вздохнул:
– Она устала, у нее был трудный день…
На комоде, орехового дерева, лежала записка от отца:
– Девочки отправились спать, я тоже. Завтра мы с Мартой поедем на Кудам, по магазинам. Мы тебе оставили салат и холодную говядину. Поешь, милый…, – Генрих насторожился. Из библиотеки слышались звуки рояля. Он узнал ноктюрн. Дверь была чуть приотворена.
Она не спала.
Она сидела, за кабинетным фортепьяно. На крышке, в тяжелом, бронзовом подсвечнике, трепетали огоньки свечей. Июньское, белесое небо, медленно темнело. Она распустила волосы, но осталась в скромной юбке и рубашке. Аттила, уткнув нос в лапы, лежал на ковре, рядом с табуретом.
Генрих прислонился к косяку, стараясь даже дышать, как можно тише:
– У нее отличная техника, я еще зимой заметил. Она хотела учиться дальше. То есть не музыке, математике. Она студентка…, – вздрогнув, девушка оборвала ноктюрн. Пальцы лежали на клавишах:
